О Владимире Высоцком, которому 25 января исполнилось бы 73 года, уже столько сказано и написано, что придумать что-либо новое трудно. А опускаться до банальностей типа «знаете, каким он парнем был» или «у каждого из нас свой Высоцкий» просто не хочется. Пусть он сам о себе расскажет. Все равно лучше него это никто не сделает. Это попытка некоего виртуального интервью с Владимиром Семеновичем, сделанное на основе его прижизненных диалогов с разными журналистами и в разное время. 

 - Вы сказали однажды: «Я в отличие от других поэтов...». Вас тоже считают поэтом, а вы кем себя считаете?

 - Сложно ответить на этот вопрос. Я себя считаю тем, кто я есть. Если упростить вопрос, то больше всего я работаю со стихом, безусловно. И по времени, и чаще ощущаю эту самую штуку, которая называется вдохновением, которая сядет тебе на плечо, пошепчет ночью, где-то к шести утра, когда изгрыз ногти и кажется, что ничего не выйдет, и вот оно пришло...

 - Если бы вы не были Высоцким, то кем бы хотели стать?

- Высоцким! Нет, вы не поймите... Однажды очень знаменитый человек появился в одной компании в Москве, и все окружающие договорились: «Давайте посчитаем — сколько раз за первую минуту он скажет слово «я». За первую минуту — по секундомеру — было семь раз, за вторую — восемь... Я боюсь впасть в эту крайность...

 - Самая замечательная и отвратительная, на ваш взгляд, историческая личность.

 - К первым отношу Ленина и Гарибальди, а ко вторым Гитлера и иже с ним. Мао.

 - А самый выдающийся человек современности?

 - Не знаю таких.

 - Какие, на ваш взгляд, качества человека самые отвратительные и какой недостаток вы не прощаете?

 - Глупость, серость, гнусь. А по поводу недостатков… Их много. Жадность. Отсутствие позиции, которое ведет за собой очень много других пороков. Когда человек сам не знает не только, чего он хочет в этой жизни, а когда он не имеет своего мнения или не может рассудить о предмете, о людях, о смысле жизни — да о чем угодно! — сам, самостоятельно. Когда он либо повторяет то, что ему когда-то понравилось, чему его научили, либо неспособен к самостоятельному мышлению.

 - Ваш любимый писатель и поэт…

- Булгаков и Ахмадулина.

 - Ваше мнение об авторской песне и эстрадной?

 - У нас как-то забывают, что зритель слишком искушен и ему все меньше хочется смотреть на эстрадную песню, в которой нет поэтического образа, в которой нет ничего для души… Вспомните навязшее в ушах — «Яблони в цвету — какое чудо...». И тополя в пуху — тоже чудо, и еще масса всяких вещей — все чудо. А если рядом с этим надуманным вспомнить есенинское: «...Все пройдет, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым» — и сразу становится понятно, что почем... Вот Бернес, он ведь тоже работал на эстраде, однако никогда не позволял себе петь плохие тексты. У авторской песни, которой я занимаюсь, масса недостатков — бедность сопровождения и почти всегда упрощенный ритм, но могу сказать наверняка, в этом убежден: такая песня более подвижна, потому что она допускает импровизацию — это есть манера разговаривать с людьми. Тем более что я совсем не пою, а рассказываю: «Вот слушайте и смотрите!»… Во всех моих вещах есть большая доля домысла, фантазии, а иначе не было бы никакой ценности всему тому, что я делаю. Подумаешь, увидел своими глазами, взял да и зарифмовал. И никакого достоинства в этом, в общем, нет. Человек должен быть наделен фантазией, чтобы творить. Он по природе — творец. Если он основывается только на фактах, что-то такое там рифмует, пишет — такой реализм меня не устраивает. Лично я больше за Свифта, за Гоголя, за Булгакова, за 26-летнего Лермонтова... Они настоящие творцы. И, конечно, настоящего искусства нет без страдания. То есть все опять сводится к одному: личность, индивидуальность — вот что главное… Возьмите тему войны. Это разговор о той великой беде, что покрыла всю нашу страну на четыре года. Но я пишу на эту тему не песни-ретроспекции, а песни-ассоциации. Если в них вслушаться, то увидите, что эти песни можно сегодня петь, что в них люди из тех военных времен, что ситуации из тех времен, а в общем-то идеи и проблемы наши, нынешние. Я обращаюсь к тем временам просто потому, что мне интересней брать людей, которые находятся в самой крайней ситуации, в момент риска, когда у них что-то сломалось, надорвалось... Когда эти люди на самом краю пропасти, шаг вправо, шаг влево... И я таких людей, такие крайние ситуации чаще нахожу в тех далеких, военных временах. Считаю, что это нужно петь теперь, сегодня, да и продолжать в будущем… А вообще, чтобы назвать себя автором песни, надо съесть не один пуд соли... У меня в детской пластинке «Алиса в стране чудес» записано более двадцати музыкальных номеров, среди которых есть и песенка попугая. За этого попугая я сам пою. И в принципе это снимает многие вопросы — был ли я тем, от имени кого я часто пою свои песни-монологи. Отвечаю: попугаем я никогда не был — ни в прямом, ни в переносном смысле. Я призываю всех тех, кто пробует свои силы в сочинительстве, пытаться делать все самостоятельно — как видите и как понимаете. В жизни-то ведь интересно иметь дело с личностью, с тем человеком, который имеет свое мнение и суждение о тех вещах, о которых он говорит. Я уже не говорю о том, когда человек сам пишет, — это же ответственность накладывает. Людям всегда интересно услышать то, что им никто другой не расскажет со сцены. В наше время обвальной информации, которую тебе выплескивают ежедневно в уши и глаза с экранов телевидения и кино, радио, телефонов, слухов и сплетен, очень хочется увидеть и услышать не вторичное искусство, а что-то новое...

 - Что бы вы сделали в первую очередь, если бы стали главой правительства?

 - Отменил цензуру.

 - Отвечаете ли вы на письма?

 - Знаете, когда получаешь письма, всегда обидно не ответить. Потому что они удивительные бывают. Я, например, получил письмо от человека, который был командиром подлодки. У них потек реактор в Средиземном море, и они уходили с курса, по которому много судов пассажирских проходит, чтобы не загрязнить, не заразить воду, и они уходили, очень долго не всплывали. Так вот, они шли под водой, и у них начались проблемы с кислородом. Был взрыв. Они переборки задраили, и... в общем, всплыли очень быстро. И последний, кто лег в кессонный аппарат, был как раз командир лодки, и у него была кессонная болезнь. Это страшные боли. Если кто-нибудь знает, что такое почечная колика, — это раз в десять сильней. И вот он просил все время, все время в течение двух суток, потому что сознания не терял, и чтобы не умереть от болевого шока, он просил все время ставить ему песню «Спасите наши души». Я уж не знаю, почему так, но он это слушал в течение двух с лишним суток.

- Хотите ли быть великим и почему?

 - Хочу и буду. Почему? Ну это уж знаете!..

- Не раз приходилось видеть, как вы, сидя где-нибудь в углу за кулисами, подолгу пробуете на гитаре одну и ту же мелодию…

 - Авторская песня требует очень большой работы. Эта песня все время живет с тобой, не дает тебе покоя ни днем, ни ночью, текст вписывается иногда сразу, но работа на нее тратится очень большая. Я пишу в основном ночью… Что-то такое откуда-то спускается, получаются строки, образы, музыка наплывает... И всегда — это дело живое — заранее не скажешь, что получится... Если возникает впечатление, что делается это легко, то это ложное впечатление. Как говорил Есенин: «Пишу в голове, на бумаге только отделываю...». Песня все время не дает покоя, скребет за душу и требует, чтобы ты вылил ее на белый свет. А тема моих песен одна — жизнь...

 - Чего вам больше всего в ней не хватает?

 - Времени.

- Какой вопрос вы бы хотели задать самому себе?

 - Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества? Вот такой я хотел бы задать себе вопрос. Вернее — знать на него ответ.

 - Насколько искренне вы отвечали?

 - Абсолютно! Понимаете, мне нет смысла отвечать неискренне. Я пришел вовсе не для того, чтобы кому-то нравиться... Мне нет смысла ни лгать, ни подхалимничать, ни притворяться. Хотите — верьте, хотите — нет…

виртуально беседовал Константин Николаев